Флэнн О`Брайен - О водоплавающих
Отрывок из поэмы:
Скрыт горизонт туманной пеленой,Но брезжит свет за облачной стеной;Сквозь влажный воздух и скопленье тучМерцает первый предрассветный луч.И лоцман азимут спешит найти,По коему сверяют все пути;Поймав компасом луч, весь долгий деньСледит он, как скользит квадранта тень;Заметы оставляя на шкале,Вниз по дуге клонится Феб к землеИ, к океану приближая ход,Стопой волнует гладь бескрайних вод.Тогда итожит лоцман измеренья,Чтоб широту расчислить и склоненье;Изобличив обман магнитных сил,Он ищет точку подлинной оси;Поправку взяв, он дальше свой расчетОт истинного полюса ведет.
Конец вышеизложенного.
Я закрыл книгу и ловким движением загасил сигарету на половине. Медленно, шумно спустившись по лестнице, я приоткрыл дверь в столовую с кротким, покаянным видом. Рядом с дядей сидел мистер Коркоран. Оба расположились перед камином; мгновенно умолкнув при моем появлении, они словно заключили между собой договор о взаимном соблюдении молчания.
– Добрый день, мистер Коркоран, – произнес я.
Он поднялся, чтобы тем удобнее ему было продемонстрировать свое открытое и честное мужское рукопожатие.
– Добрый вечер, сэр, – сказал мистер Коркоран.
– Что ж, дружочек, как мы сегодня себя чувствуем? – спросил дядя. – Я хотел бы сообщить тебе кое-что. Присядь, пожалуйста.
Он бросил в сторону мистера Коркорана взгляд, значение коего непросто было истолковать. Затем покопался кочергой в камине, неспешно переворачивая раскаленные угли. В пляшущих красных отсветах, падающих на его лицо сбоку, перерезавшая лоб морщина крайнего умственного усилия выглядела еще глубже.
– Ты не очень-то спешил спуститься, – сказал он наконец.
– Я мыл руки, – ответил я голосом, в котором явно не хватало убедительности, и поспешно спрятал запачканные пеплом ладони.
Мистер Коркоран коротко рассмеялся.
– О, нам всем приходится это делать, – произнес он, неловко пытаясь сострить. – Мы все имеем право на пять священных минут.
Уж лучше бы он этого не говорил, потому что дядя все равно не понял остроты и по-прежнему продолжал ворошить угли.
– Уверен, ты помнишь, – изрек он наконец, – что твои занятия всегда были предметом моей величайшей заботы. Сколько мне пришлось из-за них пережить, уж можешь мне поверить! Если бы ты не преуспел в своих занятиях, это было бы тяжким ударом для твоего несчастного отца и, уж конечно, источником жестокого разочарования для меня самого.
Дядя помолчал, повернувшись ко мне, дабы установить, насколько я ему внимаю. Я по-прежнему не сводил глаз с роющейся в углях кочерги.
– И тогда ничто, уже ничто не могло бы послужить тебе оправданием. У тебя прекрасный, комфортабельный дом, здоровое питание, ты одет-обут – о чем тебе заботиться? У тебя замечательная большая комната для работы, вдоволь бумаги и чернил. Здесь есть, за что поблагодарить Господа, потому что многие вынуждены учиться где-нибудь в чулане, при свете грошовой свечки. Ничто не могло бы тебя оправдать.
И снова я почувствовал его изучающий взгляд на своем лице.
– Как тебе, должно быть, известно, я держусь твердых убеждений насчет лености. Боже сохрани, но в мире нет креста более тяжкого, чем крест праздности, ибо ленивец, подверженный ей, становится тяжкой обузой для своих друзей, для самого себя и для любого другого человека, с которым сведет его судьба. Леность притупляет остроту мысли, леность ослабляет силу воли, леность превращает тебя в мишень для порочных замыслов людей самого низкого пошиба.
Я обратил внимание на то, что, постоянно повторяя слово «леность», дядя бессознательно прибегает к фигуре речи, обычно употребляемой для усиления.
Название фигуры речи: Анафора, или эпибола.
– Леность, можно сказать, является отцом и матерью всех прочих пороков.
Окинутый вопросительным взглядом, мистер Коркоран выразил свое полное согласие.
– О, это великая ошибка – впасть в привычку ничегонеделания, – сказал он. – Особенно стоит быть начеку молодым людям. Это порок, паразитирующий на тебе, который нужно вырывать с корнем.
– Бежать, как от чумы, – подхватил дядя. – Постоянно пребывай в движении, как привык говорить мой отец, Господи да упокой душу его, пребывай в движении – и ты с каждой минутой будешь ближе к Богу.
– Он был святой, это несомненно, – сказал мистер Коркоран.
– О да, он знал тайну жизни, – произнес дядя, – уж поверьте мне, старику. Но – минуту внимания...
Он обратил на меня взгляд такой прямой и пристальный, что, для того чтобы достойно встретить его, мне пришлось вытаращиться что было сил.
– Я сказал тебе немало горьких слов ради твоего же собственного блага, – сказал дядя. – Я упрекал тебя за праздность и прочие дурные привычки. Но ты всех перехитрил, сдал экзамены и теперь позволь своему старому дяде первым пожать тебе руку. И, поверь старику, он счастлив сделать это.
Протянув дяде руку, я взглянул на мистера Коркорана в крайнем изумлении. Его лицо даже округлилось от превосходящего все мыслимые границы счастья и удовольствия. Он резко встал и, склонившись над дядиным плечом, после недолгой борьбы завладел моей рукой, чтобы вновь дать мне почувствовать всю силу своего честного рукопожатия. Дядя широко улыбнулся и произвел не лишенный приятности, хотя и трудновыразимый словами горловой звук.
– Конечно, я не знаю вас так хорошо, как ваш дядя, – сказал мистер Коркоран, – но, смею думать, всегда неплохо разбирался в людях. Во всяком случае, ошибаться мне приходилось не часто. Первое впечатление – вот что здесь важно. И мне кажется, что вы отличный парень... поздравляю вас с вашим великим успехом от самого чистого сердца.
Я пробормотал в ответ что-то сугубо формальное и невыразительное. Дядя громко ухмыльнулся и ударил кочергой по каминной решетке.
– Вот уж теперь у меня есть повод посмеяться вволю, – сказал он, – потому что поверьте, друзья, нет на свете человека счастливее меня. Так и буду радоваться весь день.
– Да, крепкий парнишка, – сказал мистер Коркоран. – И все время таким был.
– Не был бы он сыном своего отца, коли это было бы не так, – сказал дядя.
– А как вы узнали? – спросил я.
– Какая теперь разница, – ответил дядя, маша рукой. – Старые пройдохи чего только не вынюхают. Есть многое в жизни и в смерти, что и не снилось твоей мудрости, друг мой Горацио.
Они дружно рассмеялись надо мной, после чего в ненадолго наступившей тишине утирали слезы перелившегося через край благодушия.
– Мне кажется, вы кое о чем позабыли, – сказал мистер Коркоран.
– Разумеется, нет, – ответил дядя.
Засунув руку в карман, он повернулся ко мне.
– Мистер Коркоран и я, – сказал он, – позволили себе объединиться, чтобы преподнести тебе этот скромный подарок как память об этом памятном дне, а также как скромное, но искреннее выражение наших поздравлений. Надеемся, что ты примешь его и будешь носить, чтобы, когда мы будем уже далеко, вспоминать двух старых друзей, которые следили за тобой пусть порой и строго, но неизменно желая тебе добра.
Он снова взял мою руку и потряс ее, одновременно вложив в другую маленький черный футляр из тех, которые в ходу у ювелиров. Края футляра были слегка потерты, обнажая, таким образом, подкладку из серого холста или какого-то другого более стойкого материала. Вещица была явно подержанная.
Прилагательное, употребляемое в подобных случаях представителями немецкой нации: антикварная.
Часы, слегка поблескивая в полумраке, глянули на меня из футляра, как живое лицо. Подняв глаза, я увидел, что честная рука мистера Коркорана вновь протянута ко мне, чтобы подкрепить поздравление, так сказать, вручную.
Я выразил благодарность подобающим образом, впрочем не вдаваясь в излишнее витийство или холодность.
– Ну же, примерь их, – сказали друзья в один голос.
Я надел часы, сказав, что это очень полезная и нужная вещь, что было немедленно одобрено дарителями. Вскоре после этого под предлогом, что хочу выпить чаю, я удалился. Обернувшись уже в дверях, я заметил, что на столе стоит граммофон, по-прежнему укрытый черной тряпицей, и что дядя, снова вооружившись кочергой, глядит в огонь задумчиво и удовлетворенно.
Описание моего дяди. Простая, добродушно настроенная натура; патетичная в смирении; ответственный служащий большого коммерческого концерна.
Я медленно поднимался к себе в комнату. Сегодня дядя обнаружил некоторые черты характера, вызвавшие у меня удивленное и одновременно покаянное чувство, которое чрезвычайно трудно поддается литературному описанию или изложению. Я шел неуверенно, спотыкаясь о ступени. Открыв дверь, я взглянул на часы, они показывали без четверти шесть. В этот же момент где-то вдалеке зазвонили к вечерне.
